Почему почти каждая русская сказка начинается с беды?

Некоторые фольклористы, анализируя русские сказки, выражаются аккуратнее. Вместо слова «беда» они говорят о нарушении гармонии или ощущении недостачи. Например, задумал отец женить сыновей (сказка «Царевна-лягушка»). Это не беда, а недостача: молодым людям пора подыскать невест, а их нет, нужно где-то взять. Или брат решил выдать сестер замуж (сказка «Марья Моревна»). Или повадилась жар-птица воровать золотые яблоки в царском саду («Сказка об Иване-царевиче, жар-птице и о сером волке) – не сказать, чтобы прямо беда, но неприятно, дисбаланс и яблок жалко. Беды в этих сказках будут потом случаться по ходу действия.

Но и те исследователи, которые используют слово «беда», правы. Фольклорист Владимир Пропп в своей книге «Исторические корни волшебной сказки» целую главу назвал «Беда и противодействие». Он говорит о тех многочисленных случаях, когда беда приходит из ниоткуда со всей своей неотвратимостью, а предшествует ей абсолютно хичкоковский саспенс. Все окружающие знают, что должно что-то случиться, видят страшные вещие сны или просто предчувствуют дурное. И действительно, вскоре змей похищает девушку, или мачеха выгоняет падчерицу из дома, или злые сестры придумывают пакость и израненный жених младшей сестры едва не погибает, а после и вовсе пропадает, и девушке нужно идти его вызволять.

«Какая-либо беда — основная форма завязки. Из беды и противодействия создается сюжет. Формы этой беды чрезвычайно разнообразны», — пишет Пропп. Но есть и хорошие новости: к концу сказки беда обращается в благо, похищенная царевна благополучно возвращается с женихом, изгнанная падчерица — с богатыми дарами и часто следом вступает в брак. И живут они потом долго и счастливо.